Дата написания: 2005 год. ISBN 978-5-462-00747-2, 5-462-00045-6. ООО “АСТ-ПРЕСС КНИГА”.
Москва. Таганка. Лефортово
Мы переехали из Твери в Москву, когда мне было лет 9. Отец тогда уже болел и, может быть, поэтому так торопился получше устроить наше будущее. Держался он мужественно, хотя быстро слабел и все время был вынужден переходить с одной работы на другую, полегче. Его старый друг, тоже военный дирижер, Николаевский руководил в Москве оркестром Высшей пограничной школы. Оркестр летом часто играл в саду «Эрмитаж», Николаевский и предложил папе помочь устроиться в Москве.
Забегая вперед, скажу, что, когда папы не стало, Николаевский взял меня к себе в оркестр музыкантом. Честь по чести я носил военную форму (это в 14-то лет!) и целый год играл в оркестре на трубе. Оркестр стал моим первым местом службы, здесь я получил свою первую зарплату, которая очень нашу семью выручала. После смерти папы мы, естественно, нуждались. Я к тому времени уже учился в Музыкальном училище имени Гнесиных, со скрипкой под мышкой на трамвае через всю Москву ездил на занятия. Собирался даже поступать в консерваторию. Но денег в семье не хватало, пришлось идти работать. Так не осуществилась папина мечта — увидеть меня музыкантом…
Переезд в Москву дался нам непросто. Расставаться с родной Тверью, с насиженным местом, домом, тетей Симой, друзьями было непросто. Сначала мы с папой вдвоем с небольшим количеством вещей отправились в столицу «на разведку». Помню, приехали поздно вечером, стояла зима, падал сильный снег. Когда в Москве мы вышли на привокзальную площадь, меня первым делом поразила интенсивность движения (ночь на дворе!) и ослепил свет — словно я попал не в реальный город, а в сказку. Даже ночью жизнь большого города не прекращалась, вовсю звенели трамваи, перекрикивались извозчики. Этот факт меня совершенно потряс. Здесь был совсем другой воздух, другие звуки, запахи, краски. У Москвы оказался иной темперамент, чем у Твери.
Мыс отцом седи в сани, и извозчик покатил нас в сторону Крестьянской Заставы, на Воронцовскую улицу.
Наши родственники снимали там квартиру, маленькую, простенькую, со скрипучими полами и без горячей воды. Каждое утро мы с отцом умывались в медном тазу, в котором зимой плавали и гремели льдинки. Впрочем, так жили тогда многие москвичи. Дядя Костя, крупный человек с пышными усами и в пенсне, был бухгалтером. Его жена, тетя Соня, — домохозяйкой. Детей у них не было, поэтому меня сразу приняли и полюбили, как своего. В получку дядя Костя немного выпивал, хотя норму свою знал. Но тетя Соня все равно не упускала случая сделать мужу замечание, когда он приходил домой подшофе. Однако всякий раз вполне мирно принимала от него сверток, перевязанный веревочкой, в котором лежала «рыбка к ужину». Мне же, как самому маленькому, дядя Костя вручал шоколадку.
Недалеко от дома, в Шикаловском проезде, в деревянных 2-3-этажных домах с просторными дворами жили ломовики-извозчики, а рядом находились конюшни. Мы с друзьями часто ходили туда смотреть на лошадей. Может быть, именно тогда я и полюбил их так нежно, на всю жизнь.
В Москве я учился на Таганке, на той самой Воронцовской улице. Школа у нас была военизированной. Военное дело нам преподавал действительно замечательный, увлеченный своей профессией человек. Столкнувшись с ним, я впервые понял, как многое в жизни зависит от первых учителей. Военрук, майор Хлевинский не был солдафоном, отнюдь. Он великолепно знал русскую историю и историю войн и военного дела, в частности историю оружия. Рассказывал нам про это так, что мы слушали, раскрыв рты. Особенно интересными были его рассказы о военных баталиях времен Петра I, Екатерины И, о потемкинских походах, о Крымской войне, об освобождении Болгарии, когда русские стояли у стен Плевны. На занятиях мы не только теоретически, но и практически знакомились с оружием, разбирали, смазывали и собирали винтовку. В конце концов мы так втянулись в эту игру, что каждый класс стал у нас называться взводом, три класса — ротой, а сама школа превратилась в полк. Нам даже сшили настоящую военную форму, и в 1930 году мы с гордостью участвовали в военном параде на Красной площади.
С Таганки мы переехали в Лефортово, район тоже исторический и тоже с «военной жилкой». Постройки здесь сохранились еще с петровских времен: огромные, длиннющие дома с массивными воротами во внутренние дворы. Видимо, когда-то это были казармы. Недалеко от нашего дома находилась Военная пехотная школа Ашенбренера и Уншлихта, Артиллерийское училище, Школа «Выстрел».
Мы часто ходили «в гости к военным». На их территории бывали концерты, привозили кино, проводили спортивные соревнования. Нас, детей, одних туда, конечно, не пускали, но мы пробирались «нелегально».
Жили мы рядом с военным стадионом, уже в собственной квартире на Красноказарменной улице. Хотя «квартира» — это громко сказано: в одной большущей комнате обитали все вместе — папа, мама, я, Юра, Нина и Ира, Леночка к тому времени умерла. Дом тоже был «из петровских времен». По-моему, когда-то там жили конюхи, а может быть, даже просто была конюшня. Я как-то приезжал туда уже после войны взглянуть на родные места, тогда там ничего не изменилось. Квадратный двор, через вторую арку налево, потом по галерее первого этажа. Вторая квартира, третья, где жил хромой дворник-татарин со своей многочисленной семьей, у него было, кажется, человек семь детей. А после них сразу наша дверь. Все узко, тесно, все разговоры через стенку слышны. Но никаких ссор, никаких скандалов.
Снова появились друзья во дворе. Снова мы дрались и мирились. Зимой ходили в парк на лыжах. Летом купались в прудах. Вода была невероятно чистой, Я давно там не был. Сейчас, когда строится Третье кольцо, когда даже исторические здания не выживают, когда вся Москва ломается и строится, я там, наверное, уже ничего не узнаю. Тогда нечего и ехать.
Когда не стало родителей, когда Ирина вышла замуж, а Юра женился, мы остались в нашей «квартире» вдвоем с Ниной. Однако не успели насладиться простором, потому что нас тут же и «уплотнили». «Квартиру» перегородили брезентом, перпендикулярно двери и маленькому коридорчику, и к нам под бок въехала семья рабочих. Кстати, они оказались довольно приличными и даже деликатными людьми, и прожили мы с ними до самой войны мирно и по-родственному. В молодости такая вещь, как квартирный вопрос, испортивший, как известно по Булгакову, немало москвичей, мне кажется, мало кого волнует. Днем нас почти не бывало дома, Нина работала, я учился и пропадал в театре сутками, приходили мы домой только ночевать.
Удивительная вещь! Судьба подарила мне такую большую, длинную жизнь, я столько видел и столько пережил: революция, нэп, коллективизация, все эти страшные политические процессы 30-х годов, война, вечные бытовые проблемы, постоянные лишения… Первые наручные часы у меня появились, когда мне уже исполнилось 30 лет. Много лет для особо «торжественных» случаев у меня имелся один-единственный костюм, и его покупка стала для нас с Ниной целым событием. Никакой «руки» в профессии у меня тоже не было. Я сам пробивал себе дорогу, минуя все соблазны богемы,..
Коснулись нашей семьи и сталинские репрессии. Муж моей двоюродной сестры {какое-то время они тоже жили в Москве, на Рождественском бульваре, и жили прилично) был очень крупным инженером по водоканалам и шлюзам. Что-то изобрел в своей профессии, был даже награжден орденом Трудового Красного Знамени. А потом был арестован. И человека не стало…
Однако ж ничто из этих трагических событий нас человечески не озлобило, не ожесточило. Может быть, потому, что в детстве мы так напитались любовью? Или потому, что не испытали в юности соблазнов большого города и твердо знали, что можно в этой жизни, а чего нельзя?
Меня до сих пор удивляет, что сегодня, когда, казалось бы, у людей появилось столько возможностей и свобод, их отношение друг к другу так изменилось к худшему. Жестокость, цинизм, мошенничество стали теперь чуть ли не нормой жизни. Мы им даже не ужасаемся. Сейчас вас могут обмануть не только на рынке, но по самому высокому счету — даже в политике. Меня это так расстраивает, что я даже перестал читать газеты и телевизор стараюсь смотреть как можно меньше. Мне-то, как человеку верующему, всегда казалось, что жить честно легко. Легче, чем что бы то ни было другое. Потому что жить честно — это для человека естественно. Иногда мне кажется, что сегодняшние наши напасти посланы нам за наши прежние прегрешения. Может быть, мы несем наказание за семью последнего царя Николая? А может быть, за все то, что натворили потом и продолжаем творить? Хотя сегодня, похоже, не только мы, но и весь мир расплачивается за жестокость XX века. Посмотрите, сколько несчастий вокруг, взрывы, войны, пожары, землетрясения, ураганы, падающие самолеты, убитые дети… Когда человек, как говорят, «зарывается», не знает меры и удержу, честолюбие обращает в тщеславие, он начинает терять человеческий облик. Для меня, по крайней мере. Когда человека обуревает гордыня, один из самых страшных смертных грехов, или жадность, грех попроще, но тоже противный, ему не мешало бы вспомнить, какая маленькая у него жизнь, и всего-то одна. Уж поверьте мне, старику. Почти 90 лет я прожил на этой земле — почти что век! — а и он промчался, как миг.
Как поется в песне, которую я исполняю в концертах:
Пролетают года, как минутные сны,
Как ромашки на мягком лугу.
Мы не можем забыть нашей первой весны.
Ты не можешь, и я не могу.
Ничего не копили для черного дня.
Не ловчили, не рвали из рук.
И пред теми, кто знает тебя и меня,
Наша совесть чиста, милый друг.
Жизнь действительно пролетела мгновенно. Прошла, наверное, непросто, но была полна счастья, которое доставляла мне моя профессия, моя любовь к театру. И лучшее, что в этой жизни было, — это игра на сцене.
Но самое смешное, что театр вошел в мою жизнь случайно!